А жизнь всего одна, или Кухарки за рулем - Марк Альперович

Ефим вопросительно посмотрел на Людмилу.

– А замдиректора по кадрам?

– У него власти побольше. Может принять на работу инженера, мастера, рядового работника в отдел. Руководящие кадры в ведении директора завода. Но и он назначение каждого начальника должен согласовать с парткомом и органами.

При последнем слове Кузьмич запнулся. И тут же перешел на другую тему. Людмила его сразу поняла. А Ефим продолжал переваривать сказанное.

– Живет Евдокия с взрослой дочерью, Тосей.

– Сколько Тосе лет? – заинтересовалась Люся.

– Двадцать пять.

– Красивая?

– Симпатичная.

– Слышишь, Фима? Так что не унывай. У тебя будет за кем поволочиться! – и после некоторого раздумья добавила: – Если предварительно ей все волосы не выдеру.

Кузьмич громко, от души, захохотал.

– Да такой, как вы, красавицы, я, отродясь, не видел.

– А мужикам-то что, – продолжала свои рассуждения Людмила. – Своя жена – прочитанная книга, а чужая юбка всегда интересна. Нам бы, женщинам, так же себя вести, тогда, быть может, мужики были бы не столь самоуверенны. Но у нас дети, а их судьбой мы не вправе играть.

Ефим довольно улыбался. Услышав восторженный комплимент Кузьмича в адрес жены, подумал, что все-таки повезло ему с ней, хотя и его мама, и сестры были против брака. Пусть хозяйка неважная, зато добрая, верная, предприимчивая, веселая и кристально честная.

…Неожиданно Ефиму вспомнилось детство. Учился он хорошо, а все свободное время проводил на море. В Одессе было много пляжей, но ему больше всего нравился «Аркадий». После плавания в море любил уединиться и долго смотреть в южное небо. Его обычно находили сестры, которые начинали волноваться из-за его длительного отсутствия. Соня и Зоя были погодками. Ефим был на год старше Сони. Сестры часто ссорились между собою, а брат выступал в роли арбитра.

Отец Ефима, Марк, был человеком добрым, но вспыльчивым. Однажды в минуту раздражения он запустил в сына хрустальной вазой. Но Марк любил своего сына и всегда доверял его хозяйской жилке. Он был купцом, часто находился в разъездах и выделял деньги для ведения хозяйства именно Ефиму. Тот вел хозяйство очень экономно, записывая каждый потраченный рубль. Мать была домохозяйкой, которая только варила, стирала и мыла полы. Ефим обожал свою мать. За все годы их жизни он не сказал ей ни одного грубого слова. Это при его-то вспыльчивом характере.

Когда Ефиму исполнилось шестнадцать, Марка в Москве отравила любовница. На плечи Ефима легла забота о двух взрослых сестрах и матери. У обеих сестер был тяжелый сварливый характер, но Ефим так себя поставил, что они боялись и слушались своего старшего брата. Накопления, оставленные отцом, быстро закончились, и Ефиму стоило больших трудов дать сестрам среднее образование и выдать замуж. Теперь, слава Богу, об их благополучии заботились мужья…

Людмила как-то особенно добро улыбнулась Кузьмичу, а затем заметила:

– Это я так, ради красного словца. Он хоть человек и несдержанный, но очень порядочный, честный и, к тому же, хороший отец.

– Честным в жизни быть непросто, – раздался голос Сергея.

Ефим чуть не слетел с козел. Сергей по-прежнему крепко спал.

– Иногда мне кажется, что ему не три года, а все тридцать, – переведя дыхание, заметил Ефим. – И это, Люся, твоя школа, твои беседы на вечные темы. Во что только они выльются? C такими рассуждениями наш сын в недалеком будущем может оказаться в местах не столь отдаленных.

– Уделял бы ему больше свободного времени вместо того, чтобы читать газеты. Нового в газетах ничего не прочтешь, а читать между строк, у тебя кишка тонка.

– Люся! – предостерегающе крикнул Ефим. Но Люся уже сама поняла, что сболтнула лишнего, и испуганно замолчала.

Долго ехали молча.

– Вы меня напрасно остерегаетесь, – наконец вымолвил Кузьмич. – У меня с властью свои счеты.

Людмила про себя подумала: «Батюшки, с кем связались, с антисоветчиком. Беды не миновать». Ефим задумчиво молчал, в душе проклиная язык своей супруги.

– Да я все понимаю, многое повидал на своем веку, – задумчиво заметил Кузьмич. И продолжил, сменив тему: – Лет через двадцать здесь будет большой город.

– Слышишь, Фима? – продолжала дразнить мужа Людмила, хотя и с меньшим энтузиазмом. – Ждать осталось совсем недолго. – И без всякого перехода спросила у Кузьмича: – А что, Тося – старая дева?

– Люся! Какая старая дева, когда ей всего двадцать пять?

– Мой день рождения не помнит, а возраст Тоси запомнил сразу, – съехидничала Людмила.

– Была Тося замужем, хотя детей нажить не успела.

– А куда же муж ее сбежал?

– От таких женщин не убегают, – решил урезонить Людмилу Кузьмич.

– Простите, – поняв свою бестактность, извинилась Люся.

– Люди они хорошие. Евдокия поспокойнее, а Тося, как забрали мужа, стала недоверчивой, порою даже злой. Очень любила его.

– А где они работают? – поинтересовался Ефим.

– Дуся шьет на дому, следит за детьми тех, кто снимает жилье в Благовещенске, а Тося с трудом устроилась на ткацкую фабрику в Глухове.

– А что, здесь трудно устроится на работу? – поинтересовался Ефим.

– Рабочих рук везде не хватает. Но есть такие, которых никуда не берут.

Снова долго ехали молча. По обе стороны дороги тянулся лес. Подул ветер. Все внимание Людмилы было поглощено защитой малыша от холода.

Каждый думал о своем.

Ефим вспоминал страшный голод на Украине в 1929—1932 годах. Как забрали его приятеля Яшку, который где-то неосторожно сказал, что с Украины вывозится много хлеба за границу, когда собственный народ умирает с голода. Ефиму, двум его сестрам и матери удалось выжить.

Людмила переживала за свой бестактный вопрос. Нельзя говорить лишнего, попадешь в беду.

Кузьмич думал, что этих приезжих пока миновала беда семьи Волковых, раз так легко меняют место работы, ведь уехали не с деревни. У него самого в тридцать седьмом забрали сына за вредительство, с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Хотя он точно знал, что его сын – убежденный коммунист. После этого Кузьмич переехал из Курска в деревню под Ногинском. Сажают и коммунистов, и беспартийных, и рабочих, и крестьян. А эти люди, судя по всему, чистые, к тому же евреи, которых нынешняя власть не балует, но сболтнуть могут лишнего, и тогда беды не оберешься. Сколько он внушал себе помалкивать! Но не проходящая боль за сына вынуждала его прямо или косвенно критиковать нынешнюю власть.

– У нас в деревне глухонемой дурачок живет. Пьет, буянит, дерется, ворует. Сколько мужики и бабы в милицию ни жаловались, та ни разу его не забрала. Скоро и нас всех немыми сделают. Была и у меня жинка. Справная, сильная, верная…

Людмила правильно поняла намек на всеобщую трусость, ее гордость была задета. Она стала внимательно слушать рассказ Кузьмича, даже приоткрыла рот. Но Кузьмич так же неожиданно замолчал, как и начал разговор. Людмила не решалась задавать вопросов, с искренним интересом ожидая продолжения. Она несколько раз по-доброму улыбнулась Кузьмичу, когда тот оборачивался назад, и их взгляды встречались. Кузьмичу нравилась эта женщина, и он решил продолжить изливать ей душу.

– Любили мы друг друга. Жили, душа в душу. За четыре года у нас родилось трое детей. И появился в нашем колхозе новый председатель, из городских, тогда их называли двадцати тысячниками. Даша моя хоть троих детишек выкормила, но по-прежнему была статной, красивой. Понравилась она председателю. Я тогда работал на мельнице. По ночам мы поочередно дежурили. Было голодно. Вокруг деревни бродили толпы горожан, умирающих с голоду. Ночью меня подстерегли и ударили по голове чем-то тяжелым, а мельницу разворовали. Ну, меня председатель и посадил. Осталась Даша с тремя детишками, да отец-старик. И стал как-то председатель в открытую насильничать над Дашей. В тот момент мой отец его и зарубил. А потом сбежал и ухитрился гулять около трех лет, неведомо, чем промышляя, и тайком Даше помогал. Но все же попался и был осужден за кражу. А мир тесен. И попал отец в одну тюрьму с заместителем председателя, который и рассказал, что сам председатель организовал нападение на мельницу, чтобы меня засадить. Ну а потом – или разговор отца и бывшего зама кто-то передал куда надо, или зам этот сам рассказал тюремному начальству, – но меня вскоре освободили. А потом и муку нашли, и тех, кто ее украл. Их расстреляли. А зампредседателя за халатность посадили второй раз. Отец мой через год умер. Что председателя зарубил именно он, я узнал перед самой его смертью, когда навестил его в поселке во Владимирской области… А Даша моя с детьми пропала куда-то. Когда я вышел, то после долгих поисков разыскал девочек в детдоме под Пензой. О Дашеньке же ничего до сих пор не знаю. Дочек забирать не решился, все-таки в детдоме и накормят, и оденут. Так старшая, с помощью въедливой воспитательницы, сама меня разыскала. Со мной сейчас и живет. Она подтвердила, что председателя зарубил дед. Рассказала, как маму вызвали в НКВД и она оттуда не вернулась… Как-то деревенский пастух говаривал, будто пересыльные видели Дашу во Владимирской тюрьме замужем за начальником… А старшая дочка у меня крута. Если мужику за хамство в рожу врежет, тот вряд ли на ногах устоит. А со мной нежная, как козочка, грубого слова в свой адрес от нее ни разу не слышал. Красивая она у меня – вся в мать. От кавалеров отбоя нет. Но ужасно невезучая. Что ни видный мужик, то враг народа.